<<Круглый стол>> Борис Акунин в стенах Токийского yниверситета

Кёко Нумано – филолог, переводчица русской литературы. Перевела на японский произведения Акунина, Толстой, Улицкой, Куркова, Окуджавы и др. Автор книги «Женщины авангарда – о женской культуре России» (2003, на японском яз.)

Такао Тоимяма – профессор Университета «Аояма Гакуйн» в Токио, филолог, специалист по английской литературе, одни из ведущих теоретиков литературы и культурологов в Японии сегодня. Автор многих книг и статей о современной мировой литературе и культуре.

К.Н: Расскажите нам, пожалуйста, что побудило Вас начать в конце 90-х годов Ваш «литературный проект» под псевдонимом Акунин и предполагали ли Вы, что этот проект станет настолько популярным в России.

- Я должен извиниться за то, что я буду говорить по-русски, потому что я «японист-расстрига», который по-японски еще понимает, но говорить уже стесняется. За последние годы мне уже столько раз приходилось отвечать на вопрос о том, как всё это началось, - и я все время отвечаю на него по-разному, потому что одно и то же отвечать скучно, - что сейчас мне уже самому трудно вспомнить, какой из этих ответов является правильным, а какие – чистой воды фикшн. У нас в России теперь все называется «проектом», все, что угодно, но в 1997 году, когда я это дело затевал, слово «проект» еще не было таким затасканным, а уж применительно к литературе оно вообще звучало по-анархистски. Как это: русская литература и «проект»? Вещи несовместные. Но это был именно «проект». Я на этом настаивал с самого начала и продолжаю настаивать, и вот почему. То, что я пишу в качестве Бориса Акунина, в общем, к 純文学отношения не имеет. Тут есть принципиальное отличие. То, что по-японски называется 純文学, а по-русски называется по-разному - «высокая литература», допустим, - это то, что в общем, если выражаться попросту, идет не из головы, а из сердца. То, что я сочиняю в качестве Акунина, идет из головы. Это раз. Во-вторых, в отличие от большинства писателей высокой литературы, я не сторонник, так сказать, литературного эксгибиционизма: про свои проблемы и про то, что происходит у меня внутри, я читателю не рассказываю. Главная задача этих книжек – это обеспечивать читателя развлекательным чтением. Другое дело, что я и развлекаюсь, так сказать, свойственным себе образом. Может быть, это не вполне совпадает с устоявшимся представлением о развлекательной литературе. В каждой новой книжке меня интересует не столько авантюрная ситуация, которая там описана, сколько некая сложная проблема, над которой мне нужно подумать. Это может быть проблема этическая, эстетическая – какая угодно, но это и есть тот внутренний мотор, тот механизм, который сидит внутри каждого романа. Кроме того, это был «проект» еще и с точки зрения литературного, книжного рынка. Мне хотелось создать конструкцию, где автор зависит не от издательства или, допустим, литературного агента, а где автор является, так сказать, дирижером этого оркестра: у него есть несколько издателей, несколько агентов, несколько киностудий; то есть что-то такое, что, во всяком случае, на российском книжном рынке никогда не существовало.

Что же касается непосредственного повода, то дело было так. Мы ехали с женой в метро. Моя жена обожает читать детективные романы, но когда она брала книжку читать в метро, она обязательно заворачивала ее, чтобы вокруг люди не видели, что она читает: может быть, она Деррида читает. И когда я на это посмотрел, тут у меня, так сказать, и проскочила монетка: нужно писать такие детективные романы, которые приличные дамы, вроде моей жены, не будут стесняться читать без обложки в метро, вот и всё.

К.Н: Расскажите, пожалуйста, почему вначале, публикуя романы под псевдонимом Акунин, Вы скрывали свое настоящее имя и какой была реакция в России, когда перед возвращением из Японии в 1999 году, Вы раскрыли тайну.

- Начиналось это всё как веселая игра, в которой участвовало три человека: я, моя жена и мой издатель. Мы очень хорошо веселились два с половиной года, пока никто не знал, что Акунин – это я. Я вывел в романах множество своих друзей и знакомых под их собственными фамилиями в самых неожиданных образах. Потом за всё это пришлось расплачиваться. Дело в том, что в предыдущей жизни я считался очень серьезным человеком, и поэтому никому и в голову не приходило, что Борис Акунин – это я. В России сочинение детективных романов считается – или, во всяком случае, считалось еще несколько лет назад – весьма легкомысленной профессией. Я в те времена работал начальником, и если бы мои подчиненные узнали, что я сочиняю детективные романы, они бы меня слушаться перестали, я думаю. Но, понимаете, преступник, которому сходит с рук одно преступление, второе, третье, четвертое, начинает терять бдительность, начинает наглеть. И в романе номер пять я до такой степени обнаглел, что вывел второстепенного, даже третьестепенного персонажа под своей собственной настоящей фамилией. Там у меня мелькает такая «княжна Софико Чхартишвили». На этом моя подпольная деятельность закончилась. Хотя в газетах в те времена были очень смешные версии по поводу того, кто такой Борис Акунин. Это тоже было очень весело. Поскольку в этих детективах были японские и вообще восточные мотивы, то сначала писали, что это, наверное, пишет Хакамада (это такая политическая деятель). Самая экзотическая версия состояла в том, что Борис Акунин – это, на самом деле, тогдашний преимьер-министр Евгений Примаков. Вот так все это было. Уже шесть лет прошло.

К.Н: Следующий вопрос я хотела бы задать о жанре. Все Ваши романы, главным действующим лицом которых является Эраст Фандорин, написаны в детективном жанре. А Ваш новый проект так и называется «Жанры», и в него должны войти романы самых разных жанров. Вы очень внимательны к жанру. Расскажите, пожалуйста, о Вашем отношении к литературному жанру.

- Я думаю, всё дело в том, что я просто не настоящий писатель. Для меня гораздо проще что-то сконструировать. Может быть, у меня внутри нет того самого резонатора, из-за которого возникает настоящая литература, но зато у меня внутри сидит большое любопытство, мне интересно, как эти игрушки устроены. Поэтому мне хочется каждую из них разобрать, посмотреть, собрать снова: а вдруг она поедет, вдруг она задвигается. Это такой стимул, довольно мощный. И еще, эта новая серия, которую я начал в этом году, «Жанры», - это такой мой личный оммаж чтению, потому что одно из самых интенсивных удовольствий в жизни – это когда ты в детстве читаешь хорошую книжку. И все время хочется это чувство возродить вновь, и хочется, чтобы его испытали твои читатели. Эти книжки выглядят так, как выглядели книжки во времена моего детства. Я с большим трудом нашел художников, которые смогли восстановить эту манеру. А в «Шпионском романе» рисунки «рисованные», «неуклюжие», такие, как рисовали в пятидесятые, в шестидесятые годы. Художница очень хорошо восстановила эту манеру. Я выпустил сразу же три первые книжки этой серии одновременно, с интервалом в одну неделю, и пообещал, что я буду писать еще много всяких других романов в этой серии. Я сказал только, что не буду писать эротических романов: не потому, что я такой нравственный, а потому, что это очень трудно и я не умею. Но вообще, на самом деле, возможно, я и обману читателей и продолжать эту серию не буду, потому что я уже обозначил прием, а дальше хочется сказать: «И так далее, и так далее...»

К.Н: В Ваших детективах всегда остается какая-то нераскрытая тайна и истина как бы относительна. Вероятно, в этом проявляется Ваше ироничное отношение к «правде». Что бы Вы могли сказать по этому поводу?

- Во-первых, правда никогда не бывает одна. Сколько людей на свете – столько правд. И в каждом из моих романов у злодея, у «акунина», есть своя правда, и она заслуживает внимания. Но дело здесь даже не в правде. Дело в том, что концовка книжки – это самое важное, что в ней есть. Мне всегда казалось, что правильное произведение искусства – это такое произведение искусства, в конце которого не стоит точки, после которого всё не становится ясно. Настоящее произведение искусства – это такое, когда ты посмотрел фильм или прочитал книжку, ты вышел, и ты продолжаешь об этом думать, в тебе продолжает происходить какая-то внутренняя работа, ты продолжаешь искать ответы на поставленные вопросы и, может быть, найдешь их не такие, какие нашел автор. А кроме того, мне бы еще очень хотелось, чтобы мою книжку взяли и перечитали по второму разу: если хочешь найти ответ, то прочитай повнимательнее еще раз.

К.Н: Когда я прочитала «Чайку», мне показалось, что она очень похожа на рассказ Рюноскэ Акутагавы «В чаще», экранизированный Акира Куросава. Читали ли Вы этот рассказ или, может быть, смотрели фильм?

- Да, да, конечно, конечно. У нас в стране все, по крайней мере, смотрели фильм Куросавы. Правда, он у нас называется «Расёмон», как и у вас, поэтому, когда говоришь «В чаще», люди не понимают, о чем речь. Просто Акутагава и Куросава это делали всерьез, а я – не вполне.

К.Н: Действие Вашего романа «Алмазная колесница» происходит в Японии. В нем получила развитие так называемая теория «нихондзинрон», или «теория о японцах», и поэтому для японцев эта книга особенно интересна. Расскажите, пожалуйста, какой образ японца Вы хотите создать для русского читателя?

- Это очень длинная и деликатная тема. Я думаю, она заслуживает отдельного симпозиума. Представления о японцах в мире вообще, и в России в частности, по-моему, очень сильно отличаются от того, какими японцы являются на самом деле. Причем, до полной противоположности. Применительно к России это объясняется совершенно понятными историко-политическими причинами. Наши два государства слишком долго не любили друг друга, слишком долго соперничали одно с другим. Поэтому в русской литературе и дореволюционного, и послереволюционного периода сформировался очень несимпатичный и очень далекий от жизни образ японца. Например, я вырос на этой литературе, я читал эти книжки, и до того, как я попал в Японию и узнал Японию ближе, я представлял себе японца как существо страшно коварное, чудовищно жестокое, склонное ко всяким извращениям. И, когда я приехал сюда студентом и познакомился с живым японцем, я был потрясен полной противоположностью по всем пунктам. Мне стало казаться, что мои соотечественники гораздо более коварные и жестокие, чем японцы. Но у японцев, конечно, обнаружились другие недостатки, про которые в русской литературе не писали. Мне, например, показалось, что человеку, обладающему яркой творческой индивидуальностью в японском коллективистском обществе должно житься довольно тяжело. Во всяком случае, так было раньше. То есть яркая индивидуальность – это проблема для человека в традиционном обществе. И мне захотелось создать образ японца, которого, во-первых, полюбили бы, что называется, широкие массы русских читателей, и притом такого, каких было много среди моих приятелей, когда я был студентом в Японии: надежный; верный; человек, который держит свое слово; но при этом комичный, потому что, когда ты встречаешься с человеком другой культуры, это всегда смешно, потому что у вас разные стереотипы, разные привычки. Еще он у меня постоянно сексуально озабоченный и пользуется большим успехом у женщин.

К.Н: Вы публикуете романы под псевдонимом Акунин и эссе под фамилией Чхартишвили, но Ваша книга «Кладбищенские истории» вышла «в соавторстве» Акунина и Чхартишвили. Как Вы представляете себе отношения между Акуниным и Чхартишвили?

- Акунин – это, так сказать, массовик-затейник, энтертейнер. Что касается автора Чхартишвили, то он гораздо более занудный, он не ставит себе задачу развлекать читателя, он вообще не хочет заботиться о читателе. Ему хочется разбираться в какой-то проблеме, и он в ней разбирается, а поскольку это не массовая литература, у него нет необходимости быть, так сказать, вежливым по отношению к читателю. Это прерогатива массовой литературы – быть вежливым по отношению к читателю.

Т.Т.: Атмосфера фильма «Азазель» очень напоминает атмосферу романа, по которому он был снят, в то время как фильм «Турецкий Гамбит» сильно отличается от одноименного романа. Как Вы это можете прокомментировать?

- Когда снимался первый фильм, это был мой первый кинематографический опыт, и я очень вмешивался в этот процесс. Поэтому фильм получился похожим на книжку, но как кинематографический результат он так себе. Ко второму фильму я стал умнее и в процесс не вмешивался уже совершенно. Поэтому получилось на книжку совсем не похоже, но сам фильм получился очень и очень успешным. Не интересно два раза делать одно и то же: вот история, рассказанная по законам литературы, а теперь пусть она будет рассказана по законам кино. Фильм – это отдельное произведение.

Т.Т.: Существует ли прототип Гинтаро Аоно из Вашего романа «Левиафан»?

- Нет, это просто симпатичный мне тип японца.

Т.Т.: Действие Ваших романов происходит в разных странах, и их географический масштаб не сравним с обычными детективами. В чем причина этого?

- Дело в том, что жанр детектива – это изначально нерусский жанр. И помимо сюжета у меня в книжках много всяких литературных игр. Лучшие в мире детективы были написаны на английском и французском языках. В романе «Левиафан» мой герой плывет на англо-французском пароходе, что дает мне возможность подразнить и Агату Кристи, и Семенона, и кого угодно.

Т.Т.: Среди английских авторов есть один автор, действие романов которого происходит не только в Англии, но и в Европе, и даже в Турции. Это шотландский писатель Джон Бушан (John Buchan). Может быть, Вы читали его роман «Тридцать девять ступеней»?

- Когда-то давно я смотрел фильм. Это очень хороший фильм, и я очень хорошо его помню.

Т.Т.: Знаете ли Вы роман Бушана «Greenmantle»? Ваши романы на него немного похожи. Не черпали ли Вы из него мотивы для своего творчества?

- Может быть, на уровне подсознания. Видите ли, в чем дело: я про настоящую жизнь, в которой убивают и расследуют преступления, по счастью, ничего не знаю. 99 процентов информации про жизнь мною почерпнуто из чтения книжек, и я об этом совершенно не жалею, и совершенно этого не стесняюсь. Более того, как мне кажется, мои книги имеют шанс понравиться только тем читателям, которые тоже прочитали очень много книжек. Я играю с ситуациями и образами, которые были, существовали в литературе; я перетасовываю эту колоду по-своему. Примерно так, как это делает Тарантино в фильме «Kill Bill»: он насмотрелся Бог знает каких фильмов с детства, и вот сейчас он из этого варит свою кашу.

К.Н.: В своих романах Вы пародируете и цитируете самые разные книги. А книги какого русского автора Вы предпочитаете? Может быть, у Вас есть любимая книга?

- Дело в том, что у нас в России существует две «партии»: «партия Толстого» и «партия Достоевского». Разница здесь принципиальная: кто читал этих авторов, тот понимает, а кто не читал – долго объяснять. Мне больше по душе «партия Толстого». Точно так же в детективе существуют два больших, принципиально отличающихся направления: «фракция Конан Дойля» и «фракция Агаты Кристи». У Конан Дойля процесс чтения важнее результата, поэтому его можно перечитывать сколько угодно раз. У Агаты Кристи результат важнее процесса, поэтому, например, хотя я всегда читал Агату Кристи с удовольствием, но, когда я уже знаю, кто убийца, перечитывать я уже не стану.

Т.Т.: Вас интересуют характеры персонажей?

- Да, мне хочется, чтобы все мои персонажи, даже второстепенные, были живыми. Понимаете, если у Агаты Кристи кого-нибудь убивают, то этого человека совсем не жалко, потому что это какая-то абстрактная величина. Я хочу, чтобы, когда у меня в романе кого-нибудь убивают, читателю было по-настоящему жалко этого человека, даже если он не играет большой роли в романе.

Т.Т.: У Агаты Кристи помимо Пуаро есть бабушка-детектив Мисс Марпл. Не собираетесь ли Вы создать подобный образ?

- Есть у меня своя Мисс Марпл. У меня есть «женская серия», где роль детектива выполняет женщина, монашка, и поскольку она монашка и вяжет спицами, она представляет собой гибрид Мисс Марпл и отца Брауна Честертона. На перевод этой серии уже есть контракт, но пока еще нет самого перевода.

М.Н.: Возможно, сейчас в России только японские рестораны и Харуки Мураками могут сравниться с Вами по популярности. Что Вы думаете о своих соперниках?

- Об обоих соперниках я думаю с большим почтением и симпатией. На первом месте у меня, конечно, японская кухня, на втором – Мураками, ну а на третьем – уже я сам.

(Вопрос из зала): В одном из Ваших романов фигурирует принц Гэндзи. Расскажите, пожалуйста, о причинах его появления и о Вашем отношении к «Повести о Гэндзи». Вы, наверное, читали «Гэндзи моногатари» в подлиннике?

- «Гэндзи моногатари» мы, конечно, проходили в институте, и, конечно, в современном пересказе. Что же касается Фандорина, то дело в том, что после третьего романа он попадает в Японию и возвращается оттуда в Россию совершенно «объяпонившимся» субъектом. Пока он находится в Японии, он принимает участие в расследовании убийства Окубо. После этого японская тема все время звучит в романах. Фандорин привозит с собой слугу-японца, своего верного доктора Ватсона, который всеми окружающими в России воспринимается как такой очень экзотический субъект.

(Вопрос из зала): Что Вы думаете по поводу современной художественной прозы и поэзии?

- Дело в том, что я в течение 15 лет работал в литературном журнале. Я получал зарплату за то, что читал художественную литературу. Поэтому, как только я ушел из журнала, я перестал ее читать. Я человек отравленный художественной литературой. К стихам я отношусь гораздо лучше. Среди моих друзей есть лучшие из лучших русских поэтов. С 2000-го года, с тех пор как я ушел из журнала, я прочитал, наверное, пять или шесть новых романов, не считая классики. Для собственного удовольствия я теперь читаю только нон-фикшн. Я думаю, что за это время больше пяти-шести хороших романов и не появилось: их никогда не появляется больше, чем один в год. Когда я читал художественную литературу, из японских писателей мне больше всего нравился Маруяма Кэндзи.

(Вопрос из зала): Как Вы сотрудничаете с Вашими переводчиками и где переводы Ваших книжек пользуются наибольшим успехом?

- Поскольку я сам переводчик, мне не нужно объяснять, какая важная вещь – качество перевода. Поэтому на всех языках, на которых я могу прочесть переводы, я их читаю. Я читал японские, немецкие, французские переводы. А с английским было вообще сложно, потому что там был конкурс, там надо было найти правильного переводчика, потому что мы живем в «англо-центристском» мире, где самые важные вещи на книжном рынке происходят на английском языке. Нравится нам это или не нравится, но это факт. Я, во-первых, хотел, чтобы переводчик был не американец, а англичанин, для того чтобы передать такое вот «викторианское» ощущение от этих текстов. Я выбрал переводчика, который обладал идеальным опытом: он переводил и Льва Толстого, и Виктора Пелевина.

(Вопрос из зала): Изменилось ли Ваше отношение к искусству перевода и критериям хорошего перевода, после того как из переводчика Вы стали переводимым автором?

- Во-первых, я должен сказать, что я испытал чувство удовлетворенной справедливости, потому что я столько лет переводил чужие тексты, что теперь это справедливо, чтобы кто-нибудь переводил мои. Я желаю того же всем литературным переводчикам; если не в этой жизни, то в следующей. Что касается критериев оценки художественного перевода, то я думаю, что об этом мы будем говорить и дискутировать с профессором Нумано завтра, когда будем обсуждать результаты конкурса литературных переводчиков. Но если коротко, то мне кажется, что перевод поэзии, перевод фикшна и перевод нон-фикшна – это совершенно разные профессии. Для того чтобы хорошо переводить нон-фикшн, нужно хорошо знать язык оригинала и хорошо знать грамматику своего языка. Этого, в принципе, достаточно. Для того чтобы переводить художественную литературу, человек должен обладать незаурядным литературным талантом. Я как автор прощу переводчику какие-то фактические ошибки в тексте, но я ему ни за что не прощу, если он взял что-то живое и его зарезал, и это всё грамматически правильно, но жизнь оттуда ушла. А поэтическому переводчику, чем хуже он знает язык оригинала, тем лучше.

(Вопрос из зала): Что для Вас важнее в переводе: чтобы было точно передано содержание оригинала или чтобы текст перевода был удобочитаемым?

- Безусловно, ощущение – это то, что должен передавать перевод. Какими средствами этого добивается переводчик – это не моё дело: в каждой стране свои традиции. Ощущение должно быть примерно такое: вы пришли на какой-то праздник, выпили первый бокал шампанского, и у вас защекотало в носу. Вот такое должно быть ощущение от чтения моих книжек в переводе.